Bitef

Время уничтожается тем, что ушедшее оказывается непреходящим, вновь и вновь оживая в искусстве спектакля и в его страсти. Эта страсть сказывается во всем: она живет в Баскове, в той его непосредственности, котурую так великолепно раскрыл В. Шаповалов. Да, в поразительной игре актера видно: внешняя флегматичность его героя это маска страстной доброты человека, живущего сердцем, а не уставом, внешняя его медлительность лишь оболочка порывистой и мгновенно отзывчивой натуры. Басков Шаповалова добр и тогда, когда, разглядывая зарезанную Соню Гурвич, глухо шепчет: „Неаккуратно“. Но зато как яростно накипает в нем горе, которое требует немедленного выхода и должно во что бы то ни стало пасть на головы тех, кто его сеет. Эта ярость придает нечеловеческую силу измотанному, со слипшимися от пота волосами, истекающему кровыю Баскову довести до конца отчаянно смелую схватку. С удивительной, не только психологической, но и физической достоверностью сыграл В. Шаповалов напряженный труд войны. Эмоциональная острота спектакля делает незабываемыми и пятерыч сыдухык. Потому что мы видим их на страшной черте, видим, чем живет каждая них, чтобы тут же узнать, что они умерли. Коротки минуты, когда мы можем в них пристально вглядеться, за эти мгновения знакомства жизнь каждой словно бросается нам навстречу. Театр предупреждает это смертельный бросок. Но после сцен гибели возникают эпизоды их жизни. И чем неторопливее эти небольшие эпизоды из прошлого, тем они выразительнее. Больше всего потрясают нас сцены гибели Лизы Бричкиной и Сони Гурвих, потому что тут мы угадываем желание театра замедлить судьбу, задержать ее. Но мы уже видели, что они умерли, стало быть, знаемк, что судьба неудержима. Режиссер дает почувствовать, что темп этого, идущего без единого антракта спектакля это темп нестерпимо-сжатой, жгу че-у кор оченно й жизни. Но он дает нам почувствовать и вкус к ней, будто в пекле войны дохнуло на нас освежающим покоем лесного кордона, в котором жила Лиза Бричкина, будто окунулись мы после свинцовой купели в уютное тепло минской квартиры дружной семьи Гурвичей... Но война опять заглушает отголоски мира, и мы вновь впитываем судьбы девушек с лихорадочной стремительностью, взахлеб, понимая, что через мгновение они оборвутся и только в нашей памяти уже останутся. И одновременно мы постигаем, что эти пять яеких эмоциональных переживаний сливаются в единое целое Сперва цельность выражается пластически, обобщенно: вьется одной живой змейкой бегущий отряд, жмутся друг к другу промерзшие в болоте девушки, сбиваются в кружок, дрожат в такт в их руках длинные слеги, трясутся они, как осины, словно бьет один общий нерв ... Постепенно мы проникаем и во внутреннюю глубину этой цельности. Держался страшина по отношению

к подчиненным на дистанции, как положено по уставу, да не удержался, потому что наступила в неравном sою, который они, не колыблясь, на себя приняли, такая минута, когда словно счищаются все чины да предписания и „товарищи бойцы” становятся „сестренками”, а блюдущий дисциплину старшина вспоминает, как звала его маманя .. . Прекрасны на сцене эти минуты заветной человеческой близости, когда называют уже федей, а не по имени-отчеству, когда не остается больше никаких разделений, кроме разделения: люди и нелюди. Люди раскрываются в этой удивительно человечной истории и в своей индивидуальной неповторимости, в отзывчивости сеуг кдругу и в своем духовном единстве, врагу противопоставленном. Враги обезличиваются, выступая как винтики страшной, сеющей смерть машины. Этому спектаклю вообще свойственна гармония пластического и психологического вереница поэтических картин пронизывается в нем общим порывом. Горячее дыхание спектакля свидетельствует о том, что ритмы его сценической поэзии не что иное, как трепетная пульсация неуемной, в такой короткий срок прожитой живни: сперва по-детски беззаботной, запевающей тонким пионерским голосом „Утро красит нежным светом”; задорной и энергичной, когда девушки лупят по самолетам из своих „зениток”; затем все более напряженной и оборвавшейся на всплеске. Пыл жизни буквально физически ощутим в спектакле: в порыве задыхающегося от гнева и боли Баскова, в ярости ближнего боя... Он становится еще одной метафорой, встречающей выходящих в фойе после спектакля зрителей пятью пламенеющими в патронных гильзах светильниками, поднимающимися вверх по лестничным ступеням. Вот на такую концентрацию страсти оказываются способны В. Шаповалов (Басков), Т. Жукова (Галя Четвертак), М. Полицеймако (Лиза Бричкина), И. Кузнецова (Рита Осянина) и 3. Пыльнова (Соня Гурвич). Но остался позади последний бой, и театр начинает прощаться с теми, кто уже не вернется. Начинают в такт вальса кружиться деревья-доски и с их поворотом возникают пятеро зенитчиц в своем нестанцованном танце. Повернулись вновь доски и нет больше девушек осталась лишь зияющая пустота. И тогда скорбный плач, лишь отголоском прозвучавший до этого в песнях, прорывается в глубоком, безудержном рыдании старшины Баскова. Так плачет в последние мгновения спектакля солдат, за всеч отомстивший, выигравший непосильный бой: шестеро против шестнадцати. Плачет потому, что как но был он готов сам умереть вместо каждой из погибших девчат, однако ни одну из них не смог уберечь. Плачет, потому что не простит ему его чистая совесть того, в чем он ни капельки не виноват, потому что ощутил он особой чуткостью своей доброты, какая трагедия заключена в гибели пяти его подчиненных. И трагедия хлынула всем половодьем их несбывшихся жизней и