Lѣto gospodne : prazdniki

111 смородины, крыжовника винограднаго, съ пышным лапухами и крапивой, далекій садъ... — до погнутыхъ гвоздей забора, до трещинки на вишнѣ съ затеками слюдяного блеска, съ капельками янтарно-малиноваго клея,все, до послѣдняго яблочка верхушки за золотымъ листочкомъ, горящимъ, какъ золотое стеклышко!.. И дворъ увидишь, съ великой лужей, уже повысохшей, съ сухими колеями, съ угрязшими кирпичами, съ досками, влипшими до дождей, съ увязнувшей навсегда опорной ... и сѣрые сараи, съ шелковымъ лоскомъ времени, съ запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатыхъ, съ овсомъ и солью, слежавшеюся въ камень, съ прильнувшими цѣпко голубями, со струйками золотого овсеца... и высокіе штабеля досокъ, плачущіе смолой на солнцѣ, и трескучія пачки драни, и чурбачки, и стружки ... — Да пускай, Панкратычъ!.. — оттираетъ плечомъ Василь-Василичъ, засучивъ рукава рубахи, — ейБогу, на стройку надоть!.. — Да постой, голова елова. .. — не пускаетъ Горкинъ, — по-бьешь, дуроломъ, яблочки... Встряхиваетъ и Василь-Василичъ: словно налетаетъ буря, шумитъ со свистомъ, — и сыплются дождемъ яблочки, по головѣ, на плечи. Орутъ плотники на доскахъ: — „эт-та вотъ тряха-ну улъ, Василь-Василичъ!" Трясетъ и Трифонычъ, и опять Горкинъ, и еще разъ Василь-Василичъ, котораго давно кличутъ. Трясу и я, поднятый до пустыхъ вѣтвей. — Эхъ, бывало, у насъ трясли... зальешься! вздыхаетъ Василь-Василичъ, застегивая находу жилетку, — да иду, чорртъ васъ . .! — Черкается еще, елова голова... на такомъ дѣлѣ... — строго говоритъ Горкинъ. — Энъ еще гдѣ, хоронится!.. — оглядываетъ онъ макушку. — Да не стрясешь... воробьямъ на розговины пойдетъ, послѣ1 дышекъ.