Pčela

Но Ирма взглянула на дело иначе. Ее выгоняли изъ дому; она увезла съ собой своего ребенка. Что могло быть естественнее?... Только обещаше поэта отказаться отъ женитьбы могло убедить ее вернуться. Да и то она заключила услов!е. Слишкомъ долго забывали, что она была матерью Роберта. Она не соглашалась более прятаться и исчезать при появлеши г-жи д’Атисъ. Ребенокъ былъ уже слишкомъ великъ и она не могла согласиться подвергаться такимъ унижешямъ въ присутствии его. Решили, что такъ каки г-жа д’Атисъ не желала встречаться съ любовницей своего сына, то она не будетъ более приходить къ нему, а маленькаго будутъ приводить къ ней каждый день. Тутъ-то началась настоящая пытка для старухи-бабушки. Каждый день встречалось какоенибудь препятств!е. Ребенокъ кашлялъ, было холодно, шелъ дождь. Потомъ ребенокъ былъ занять прогулкой, верховой ездой, гимнастикой. Она совсемъ не видала своего внука, бедная старушка. Сначала она хотела было пожаловаться д’Атису; но одшЬ женщины обладаютъ тайной этихъ мелочпыхъ войнъ. Ихъ коварство также незаметно какъ стежки, придерживающая оборки и кружева ихъ платьевъ. Поэть не могъ добиться никакого толку изъ всей этой . исторш и печальная бабушка проводила всю свою жизнь, ожидая посёщешя своего любимца, подкарауливая его на улице, когда онъ выходйлъ съ лакеемъ и этими мимолетными взглядами, этими поцелуями, которыми она наделяла его украдкой, она еще более увеличивала свою материнскую страсть, не удовлетворяя ее никогда. Между темъ Ирма Салле все съ помощью ребенка—пролагала себе путь къ сердцу отца. Теперь она была во главе дома, принимала, задавала пиры, устроилась, какъ женщина, намеревающаяся остаться. Все-таки она старалась иногда говорить маленькому виконту при отце: „ты помнишь ли курочекъ дедушки Салле? Не хочешь ли вернуться къ нимъ?" И этой вечной угрозой отъезда, она окончательно обезпечивала за собой замужество. Ей понадобилось пять лётъ, чтобы сделаться графиней, но все-таки она сделалась ею наконецъ... Однажды поэтъ, дрожа, пришелъ объявить своей матери, что онъ решился жениться на своей любовнице и старушка, вместо того чтобы разразиться негодовашемъ, приветствовала это б'Ьдсты'е какъ избавлеше, видя въ этомъ браке только возможность вернуться къ своему сыну и свободно любить своего маленькаго Роберта. Въ действительности только одна бабушка наслаждалась медовымъ месяцемъ. Д’Атису захотелось на время удалиться изъ Парижа после своей выходки. Онъ чувствовалъ себя стесненнымъ. И такъ какъ ребенокъ, цепляющшся за юбки матери, ворочалъ всемъ домомъ, то все поселились на родине Ирмы, рядомъ съ курочками отца Салле. Трудно было вообразить себе более оригинальную, более разношерстную семью. Баловница бабушка д’Атисъ и дедушка Салле встречались каждый вечеръ у кроватки ихъ внука. Старый браконьеръ, не выпуская изо рту своей короткой черненькой трубочки и прежняя лектриса королевы МаршАмалш съ ея напудренными волосами и важнымъ видомъ смотрели вместе на прелестнаго ребенка, который валялся передъ ними на ковре и равно любовались имъ оба. Одна привозила ему изъ Парижа все новыя игрушки, самыя доропя и блестящая; другой —дёлалъ ему превосходныя свистки изъ ветокъ бузины, и... маленыйй принцъ улыбался! Въ сущности изъ всехъ этихъ существъ, сгруппированныхъ какъ бы насильственно у одной колыбели одинъ только Шарль д’Атисъ былъ действительно несчастенъ. Его изящное и аристократическое вдохповеше пострадало отъ этой жизни въ глуши леса, какъ те изнеженный парижанки, для которыхъ деревенскш воздухъ слишкомъ силенъ и соченъ. Онъ болЕе не работали и вдали отъ этого ужаснаго Парижа, который такъ быстро запираетъ свои двери для отсутствующихъ, онъ чувствовалъ себя почти позабытыми. Къ счастью, ребенокъ былъ

тутъ, а когда ребенокъ улыбался, то отецъ переставалъ думать и объ успехахъ своей поэтической карьеры и о прошедшемъ Ирмы Салле. Можетъ быть, вы захотите узнать развязку этой странной драмы? прочтите этотъ билетъ съ черной каймой, который я получили несколько дней тому назадъ и который является какъ бы последней страницей этого приключенгя изъ парижской жизни. „Графъ и графиня д’Атисъ съ душевными прискорб!емъ извещаютъ васъ о кончине ихъ сына Роберта". Несчастные! Я вижу, какъ они стоятъ все четверо, переглядываясь, между собой передъ этой пустой колыбелью! 4 (Окончите будетъ).

Очерки изъ воспоминали русскаго волонтера въ сербскихъ войскахъ.

(17-ое октября). серо и хмурно было утро 17-го октября. Холодная сырость заставляла дрожать каждую фибру моего тела, какъ-бы въ сильномъ лихорадочномъ пароксизме. Когда я проснулся, было еще темно, костеръ, разложенный съ вечера въ бараке, потухъ и на его месте только тлела кучка горячаго жара, подернутаго, какъ флеромъ, тонкими слоемъ сквозившаго пепла. Я осторожно пробрался къ огню, шагая черезъ спящихъ въ повалку, на голой земле, русскихъ добровольцевъ; обшарилъ въ темноте знакомый уголъ, въ который обыкновенно складывался запаси сухаго хвороста, досталъ оттуда несколько ветокъ и сухихъ прутьевъ, и бросили ихъ на костеръ. Треща и сгибаясь загорелись дрова и мало по малу осветили нашъ бараки. Сколько разъ уже я любовался эфектной и вместе съ теми дикой картиной добровольцевъ на ночлеге и всяшй разъ она мне казалась новою, не повторящеюся и эфектною, какъ и первая, достойною кисти лучшаго мастера. Самая разнообразная смесь типовъ, профессий, состояшй, облеченная въ до безконечности разнообразные и оригинальные костюмы, спала, дрожала, сапела и храпела на всевозможные лады, раскинувшись или какъ гоголевски запорожецъ или обнявшись и прижавшись други къ другу, какъ неразлучные друзья съ детства. Рядомъ съ безбородой и безъусой головкой шестнадцати-летняго юнца, съ мягкими почти женственными чертами слегка уже загоревшаго лица, храпела и скрипела зубами бородастая, скулистая, лоснящаяся физ!я геркулеса унтера, повидавшаго уже виды на своемъ веку и нанюхавшагося пороху и подъ „Сильвестрlей“ и подъ „Карцомъ" и въ другихъ „бояхъ ужаственныхъ“. Почти въ самомъ огне торчала пара широкихъ, нечерненыхъ осташей со светящимися въ подошве широкими шляпками желЕзныхъ гвоздей. Эти осташи принадлежали молодому парню, вытянувшемуся во весь ростъ, такъ что курчавая голова его, покоившаяся на кожаномъ ранце, была почти у самыхъ дверей. „Не пройметъ, говорили онъ, укладываясь съ вечера и укутываясь въ длинный пушистый романовскй полушубокъ, но ночью разметался, полушубокъ распахнулся и теперь холодныя струи утренняго ветра свободно скользили по обнаженной груди, надувая пузыремъ красную кумачевую рубаху и легонько шевеля на лбу пряди черныхъ кудрей. Лице его посинело отъ холода, онъ весь дрожалъ, какъ осиновый листъ, и что-то бредили сквозь зубы. Невдалеке двигалось какоето живое существо, завернутое въ красное байковое одеяло, немилосердно толкавшее сладко спавшаго на жестяномъ котелке воина, съ синими очками на носу и съ пестрыми пледомъ на жиденькомъ теле. Тамъ и сямъ торчали го-

левы въ сербскихъ капахъ *) и ноги обутыя въ потертыя опанькы **). Обладатели ихъ, ежась одинъ къ другому, храпели и дрожали въ однихъ военныхъ сербскихъ курткахъ. Косыя стены барака были увешаны котелками, тыквами съ водой, револьверами, патронташами и разными, узелками; тутъ-же торчали концы штыковъ съ воткнутыми кусками хлеба и стволы ружей.... Я вышелъ изъ барака. Уже начинало светать. Коморджш ***) зашевелились около своихъ шалашей, подсыпая своими маленькими, но выносливыми лошадямъ кукурузы. Окружаюпця горы были подернуты мглой, сквозь которую сквозили наползаюпця на соседшя вершины темныя облака. Внизу, на долине, стоялъ туманъ, и турецкая батарея, хорошо видимая днемъ съ нашей позиции, скрылась. Я заметили, что въ офицерскомъ бараке уже не спали и оттуда выходили разныя фигуры... Одна изъ нихъ направилась къ нашему бараку; я узналъ нашего баталюннаго адъютанта. Кто дневальными во второй роте? спросили онъ, обращаясь къ часовому, ходившему тутъ-же около ружей. Я подошелъ. Вы? обратился онъ ко мне. Да—• Пошлите скорей фельдфебеля къ баталюнному командиру. Я пошелъ, растолкали фельдфебеля и передали приказаше. Онъ поежился, поморщился, протеръ глаза и побежали къ командиру. Черезъ несколько минутъ онъ вернулся и заоравъ во все горло: „вторая рота въ ружье!" немилосердно принялся расталкивать спавшихъ солдатъ. Вскоре все зашевелилось и заходило въ бараке. Со всехъ сторонъ слышались разныя мнения и замечашя по поводу тревоги, приправляемыя русскою руганью и остротами сальнаго характера. Все суетились, поспешно застегивая потранташи, напяливая шинели, завертываясь въ пледы и одеяла, раскуривая трубки и пробуя ружейные замки. Становись, становись! покрикивали фельдфебель, толкая непрочухавшихся еще солдатъ въ шеренги. Ладно, поспеемъ, не за горами, говорили одинъ изъ нихъ, какъ-то снисходительно глядя на те места, где занимали турки позицпо. Чего поспеешь? Аль тебя ждать будутъ? Ну, и пождешь, не уйдетъ еще. Да кто не уйдетъ-то, умная голова? Турокъ, говорю, не уйдетъ! Дуракъ ты, братецъ, вотъ что, окромя этого слова къ тебе другаго и приложить нельзя, хоша ты и старый солдатъ, заметилъ ему соседи, укладывая и считая патроны. Ты что лаешься-тоспозоранку; наругаешься еще, постой, день*то великъ. Великъ, да можетъ не для всякого... смотри какую кашу заварятъ. А то, вишь ты его, ушелъ. Это турка-то ушелъ? Онъ теперь, другъ любезный, всю силу противъ насъ средоточилъ, многозначительно заметили возражавши, указывая глазами на долину, съ которой поднявшийся ветеръ разсеялъ уже туманъ. Средоточилъ! тоже разсуждеше имеетъ, въ политику носъ суетъ. Ты вотъ патроны-то считаешь, а поди чай все въ небо стреляешь? Туда можно безъ счету, только пали... средоточилъ!.... и мы братъ не похуже вашего политичныя слова-то знаемъ.... Знаешь!... а вотъ зажмуря глаза не стреляй, да другихъ не учи. Я то? зажмуря? Да, рядомъ чай, въ одномъ звене одинадцатаго были, насмотрелся. Въ рядахъ слышенъ хохотъ и на злополучнаго резонера посыпались со всехъ сторонъ остроты и шутки. Турка-то въ мысляхъ имеетъ, значить и не смотря можно! *) военная шапка. **) кожанные лапти. •**) въ родЬ нашихъ интендантскихъ служителей.

186

ПЧЕЛА.