Rodnoe

153 Но и „волки" и „лѣсъ" — чудесные. Они у меня — мои. Я говорилъ съ бѣлыми, звонкими досками,—горы ихъ были на дворѣ, — съ зубастыми, какъ страшные „звѣри", пилами, съ блиставшими въ трескѣ топорами, которые грызли бревна. На дворѣ были плотники и доски. Живые, большіе плотники, съ лохматыми головами, и тоже живыя доски. Все казалось живымъ, м ои м ъ. Живая была метла,—бѣгала по двору за пылью, мерзла въ снѣгу, и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палкѣ. Стояла въ углу — „наказана". Я утѣшалъ ее, гладилъ ея волосики. Все казалось живымъ, все мнѣ разсказывало сказки, — о, какія чудесныя! Буравчикъ, похожій на червячка, былъ добрый: онъ высверливалъ дырки-глазки, чтобы доски могли глядѣть. И онѣ глядѣли, и я черезъ нихъ глядѣлъ, въ свѣтлую дырочку, на небо. — А ты гляди, покажу-то тебѣ что... — говоритъ мнѣ плотникъ и ставитъ тонкую доску, съ сучочками. —На сучочки-то погляди, на солнышко! Кровь-то у ней какъ ходитъ! Кровь-смола въ ней, красная-то какая, какъ вишенька... Я смотрю на сучочки, и свѣтится все, какъ кровь. Живыя доски!.. Все напѣвало пѣсни: и бѣлыя бревна, въ капелькахъ — въ горькихъ слезкахъ, и тоненькія стружки, падавшія съ досокъ колечками, и звонкіе зубчики пилы. Пѣсни-то распѣвали плотники, — всякій знаетъ, — а мнѣ казалось, — и такъ хотѣлось! — что это поетъ рубанокъ. Рубанокъ имѣлъ языкъ, синенькій язычокъ изъ щелки, лизавшій доски, гладившій ихъ до лоска. Гладилъ — и пѣлъ, и пѣлъ. А что говорить о садѣ, гдѣ глухіе углы, сырые, заросшіе лопухами и крапивой, казались страной чудесной! Тамъ у меня былъ „лѣсъ", въ которомъ водились „волки" — бѣлые чурбачки. Бывало, лежишь подъ лопушками, подъ крапивой. Черезъ нихъ — свѣтло, зе¬