Vъѣzdъ vъ Parižъ

-94 Мы — убились. И — „объ себяа. Но за этимъ даромъ боговъ послѣдовалъ даръ безмѣрный... Пьяный не отъ вина, я созерцалъ море, золотистожемчужную даль его и близкое, дорогое, что розовато плескалось около. И вотъ — неслышными шагами, — я испугался, помню, какъ онъ подошелъ неслышно въ размятыхъ суконныхъ туфляхъ, — приблизился ко мнѣ грязный рваный старикъ, болгаринъ или турокъ. Онъ что-то вертѣлъ, завернутое въ тряпку. — „Добрый вечеръ хозяинъ", — сказалъ онъ умирающимъ голосомъ. Это былъ грекъ, конечно, плѣшивый и курносый, ужасно похожій на Сократа. И сильно пьяный. Онъ сказалъ — „калиспэра", что ли. И не говоря ни слова больше, онъ, почмокивая, развернулъ тряпку и ткнулъ мнѣ въ лицо... рѣдкостное, чудочудное!.. Я смотрѣлъ и глазамъ не вѣрилъ. И все кругомъ было — чудо. Море, жемчужное, въ которомъ рождается Венера, — и Венера, хрустальная, тихо свѣтилась въ небѣ, въ зеленовато-весенней и розоватой сини. И подлинная Венера, не смущаемая старческими глазами грека, выходила изъ водъ, играя снѣжною простынею, по которой струилось розовое солнце. Но самое чудо — было въ моихъ рукахъ. Я смотрѣлъ на костяныя дощечки... — „Купи, хозяинъ... — просилъ старикъ, — на что-нибудь годится... штука священная!" Я смотрѣлъ на него растерянно, не сознавая, да явь ли это? Но тяжкій запахъ вина отъ его лохмотьевъ, отъ трясущихся рукъ, отъ раздутаго желтаго лица, вздрагивавшаго, какъ студень, отъ полумертвыхъ глазъ, налитыхъ мутной влагой, — было подлинной грязной явью. И его слово — „штука"! Страхъ, что онъ шутитъ, что сейчасъ схватитъ эти священныя дощечки и убѣжитъ, охватилъ меня. Я крикнулъ, — я не могъ совладать съ собою и быть спокойнымъ, — заворачивая дощечки въ тряпку: