Vъѣzdъ vъ Parižъ

112 Въ отравѣ, люди забыли, что они единственное еще могутъ—сами! Или и этотъ послѣдній выходъ казался уже утраченнымъ? Или — сознаніе, что нельзя такъ беззвучно уйти изъ ада? ужъ такъ притерлись? Я видѣлъ потрясающую способность примѣниться и претерпѣть. Видѣлъ, какъ иные сумѣли себя увѣрить, что есть въ этомъ какой-то глубинный смыслъ, и лишь сильные дерзать могутъ. И стали — сильными, въ заслугу себѣ вмѣнили сладостно на кострахъ сгорѣть, въ пламени „бича БожьягоИ остались при собственныхъ квартирахъ. Къ померкшимъ глазамъ подставили шулерскія стекляшки... И я рѣшилъ бѣжать отъ этого чаднаго обмана. Вы ужъ извините меня, что я все отклоняюсь, что не развертываю передъ вами волнующихъ картинъ побѣга, маскировокъ, слѣжекъ, качаній на остріѣ надъ смертью... Романы приключеній! Никогда имъ не вѣрилъ раньше, теперь скажу: какая блѣдная выдумка! Не до приключеній мнѣ. Я себѣ самому разсказываю, какъ пропалъ человѣкъ во мнѣ, какимъ снова въ меня вернулся. Я вытряхиваюсь; я, бывшій, ищу, ищу... Я видѣлъ очень и очень много! Перечувствовалъ еще больше. А какая романтика! Что за ощущенія прощаній—со всѣмъ, со всѣмъ!.. отъ писемъ молодости, отъ исчерченнаго каракулями стола, отъ каждой пустой вещички, на которой остались отблески и изъянцы жизни, лепеты прошлаго, печальные взгляды и улыбки, и которая скорбно проситъ—возьми съ собой! — до послѣдняго взгляда на порогѣ, гдѣ нога не хочетъ переступить, до поворота, откуда уже не видно родного пепелища, деревьевъ сада, пустой скамейки на бугоркѣ, подъ елью... — до проселка въ пустыхъ поляхъ, помутнѣвшихъ къ ночи; до неба, котораго нигдѣ не встрѣтишь, и до звѣзды, свѣтящей надъ головой: одна она всюду пойдетъ съ тобою, будетъ тревожить тебя ночами, слезу вырывать сверканьемъ, тянуть за собой — домой. Нѣтъ, не трону своей романтики. Ее завалили груды. Я бы могъ и блеснуть разсказомъ, пустилъ бы зарю лирически, съ раскатами соловьевъ въ оврагахъ, съ боемъ