Vъѣzdъ vъ Parižъ

122 какофонію ужасныхъ линій!.. Проступило такъ ярко... И столько вызвало...! Я знаю, что лицо, конечно, было обыкновенное, ну — сторожа въ музеѣ!.. Но тутъ оно меня ударило, хлестнуло грубыми чертами... — и мнѣ мелькнуло: онъ и здѣсь!?.. Мигъ это было, но я увидѣлъ, какъ расплывается оно на бархатѣ, смотритъ жадно на теплый мраморъ, щупаетъ глазами, лижетъ,.. Я знаю: воображеніе мое расшатано. Я много думаю, и мои мысли принимаютъ видимую форму, какъ во снѣ. Сны еще нелѣпѣй. Потомъ я говорилъ со сторожемъ. Онъ былъ неразговорчивъ, но вѣжливъ, и лицо простое. Онъ припомнилъ, что я бывалъ съ самимъ директоромъ. Корректно отозвался на наше: — „какъ это печально!" — и дѣловито спряталъ франкъ, въ память о добромъ прошломъ. Я вышелъ на Риволи въ безумный часъ, — и меня оглушило, закружило. Было тяжело въ толпѣ. И жутко. И т о, что мнѣ явилось на бархатѣ, прилипшее ко мнѣ, какъ тѣ три слова гнуснѣйшей ругани, какъ запахъ воблы... — бѣжало со мною рядомъ!.. Не галлюцинація, понятно: на улицѣ я видѣлъ—что видятъ всѣ. Но во всемъ я схватывалъ, улавливалъ еще другое. Звуки... Скрежещетъ, храпитъ, рычитъ... гудки, желѣзный дребезгъ, щелканье затворовъ..? И тяжкій духъ конюшни, стойла, ѣдкій угаръ бензина, пота человѣчьяго, цилиндры-будки эти, ноги тамъ топчутся, и шляпы въ ямкахъ...—все одинаково, какъ въ стадѣ! И вдругъ, такими неимовѣрными духами..! Лица подмаслены, въ ухмылкахъ, золотомъ смѣются зубы... Остро раздражаетъ. И — ни одного-то свѣтлаго лица, ни чистыхъ линій!.. Изъ Лувра выходить ужасно. Кажется..? — говорите... Я знаю: онъ и здѣсь,, и шепелявитъ, пальчонки въ уголчонкѣ сосетъ! Слышу, какъ чмокаетъ... Какой-то важный стержень изъ жизни выпалъ. А можетъ быть и стержня не было, — плелось, клеилось... Вѣрилось, что Бога человѣчество родитъ, что вотъ Онъ. Богъ въ мечтахъ остался, у поэтовъ, что видятъ сны. Мечтатели рѣдѣютъ. Трезвые идутъ на смѣну.