Vъѣzdъ vъ Parižъ

24 опускаются на площадку... Взлетаютъ сѣтки и накрываютъ: хлоп-хлоп! Удачно хлопнулъ мосье Ружэ. Онъ выбѣгаетъ изъ шалаша и принимается выдирать трепыхающіеся въ сѣтяхъ комочки. Онъ это дѣлаетъ мастерски: чуть прищипываетъ за горлышко и быстро суетъ въ карманъ. Снова раскидываетъ сѣти и — на молитву. А онѣ все летятъ. Къ вечеру Ружэ устаетъ. Все рѣже налетаютъ стайки. Я вижу бурые вороха перья, перепутаннаго проволочками ножекъ, коготками... Я едва различаю коноплянокъ, овсянокъ; но жаворонковъ я вижу ясно. Каждый день, съ ранняго утра, я слышу, какъ хлопаетъ на луговинѣ. А онѣ все летятъ... Гонитъ ихъ съ родины ненастье, ведетъ солнце. Я встрѣчаю всюду разбитыя ихъ стайки. Онѣ пугливо таятся въ жесткой травѣ холмовъ, по лѣснымъ опушкамъ, по виноградникамъ, по садамъ, на задворкахъ,на бульварчикѣ городка. Онѣ замучены, запуганы и разбиты. И голодны. Но онѣ все летятъ... Я нахожу ихъ на лѣсныхъ тропинкахъ, на камнѣ большой дороги. Онѣ присаживаются на проволокахъ, на щебнѣ, по кустамъ, зъ канавахъ... Я слышу, какъ пахнетъ ими, уже приготовленными для рынка. На моей рукѣ, свѣсивъ головку, лежитъ увядшая коноплянка, буренькая, съ желтыми, словно только-что изъподъ лака, ножками, тонкими,'какъ иголки. За ней я вижу... темныя конопли, задворки бѣдной русской деревни, кривыя риги, лохматые ометы, желтѣющія березы, ухабистыя дороги, дождь... Все это было за бѣловатой пленкой, въ бусинкахъ живыхъ глазъ, недавно все это видѣвшихъ и все донесшихъ сюда, — до смерти. Я стою на голыхъ холмахъ песку, на океанскомъ вѣтрѣ, и съ щемящей тоской смотрю на знакомые шалаши. Чужая земля, чужіе люди. Я хочу заглянуть впередъ, но... зачѣмъ? Я почти знаю, что не увижу больше въ родной землѣ по-дѣтски ласковаго, кроткаго сердцемъ Касьяна съ Красивой Мечи... не встрѣчу мужиковъ передъ шалашами, босыхъ, сильныхъ, въ бѣлыхъ рубахахъ, широкимъ кре¬