Vъѣzdъ vъ Parižъ

55 Я вспомнилъ широкія дорожки сквера, кусты сирени и барбариса, изгороди подстриженной калины, рѣдѣющія клумбы цвѣтовъ осеннихъ, церковныхъ, „крестныхъ“,бархатцы, георгины, астры, — все широко, разгонисто, и все — до старыхъ, широкихъ яблонь, до каменной ограды, завитками,—приземисто и плоско: все придавило Храмомъ. Въ золотомъ шлемѣ исполина, видный на всю Москву, совсюду блистающій сіяньемъ, за многія версты видный, со всѣхъ концовъ, онъ давитъ своею массой. Бродишь, бродишь вокругъ него, съ трудомъ поднимая ноги: такая тяга! Глядишь на стѣны, на куполъ, закрывшій небо, ивъ головѣ мутится, — такая сила! Вечеръ, сухой и ясный. Нелюдимые сторожа, въ сѣросуконныхъ блузахъ, съ мѣдными бляхами, поливаютъ неторопливо клумбы. Такъ тихо, что шорохъ дальней поливки слышенъ. Свѣже пахнетъ водою, пылью, осенней сушью. За кустами щебечутъ гимназистки, но ихъ голоски чуть слышны: все глушитъ Храмомъ. Въ воздухѣ дотого прозрачно, что все Замоскворѣчье видно: надъ золотистозелеными садами сіяютъ колокольни, кресты, купола, окошки. Видны даже у крестиковъ цѣпочки, веревки на каланчѣ, черные шарики сигналовъ. Тамъ еще шумы жизни, а здѣсь — благодатно-тихо. Чутко-тихо. У великаго Храма всегда тихо. Мосты хорошо отсюда видны: Каменный, Чугунный. Направо—даль, осеннія Воробьевы Горы, въ позолотѣ, къ рѣкѣ—позеленѣе. Палочками бѣгутъ фонарики, и въ нихъ по солнцу. Отъ моста накатываетъ гуломъ, слышно даже отдѣльное копыто. Внизу — рѣка, малая, простая, Москва-рѣка. Спятъ на ней плоскодонки рыболововъ, блеститъ зеркально золотой шлемъ Храма. Утки плывутъ къ Замоскворѣчью, къ древнимъ хоромамъ Скуратова-Малюты. Вьются за ними серебристыя дорожки. Въ Храмѣ всенощная идетъ. Колокола переговариваются печальнымъ звономъ, одинъ за другимъ, рѣдко... и вдругъ, всѣ вмѣстѣ, ударятъ разбито, скорбно. И опять, мѣрные удары.