Vъѣzdъ vъ Parižъ

69 на всѣхъ языкахъ, и всюду — одно кривое. Ни слова ласки, ни одной свѣтлой точки. Ни единаго слова гордости Россіей, ея движеньемъ! И вотъ — гиблая, мертвая, лихая. Подмѣнный паспортъ сталъ уже настоящимъ. Налганный ликъ оправданъ. Пугаломъ стала, притчей. Какія слова скажешь?! Киззіе... Риззіе!.. Приливъ отошелъ. Синія его воды были теперь чуть видны. Остался грязный песокъ да тина. Ребятишки копались въ нихъ. Чѣмъ-то разсерженная рыбачка опять шлепала по щекамъ мальчишку, дала наотмашь и крикнула крѣпко: — Мегбе! Осликъ трубилъ неточно, домой просился. Рыбачка грохнула мули, треснула ослика корзинкой, взглянула на меня строго и стала собираться. Живописная издали, она оказалась грубой, усатой, желтолицей, съ тяжелыми, жесткими глазами. И штаны на ней оказались не штанами, а ловко замотанной у бедеръ юбкой. Она сердито вскочила въ ящикъ и погнала песками. Ребятишки бѣжали рядомъ. Было уже за полдень. Прямое солнце душило смолой и зноемъ. Пощелкивали лопавшіяся шишки, потрескивало щепой и стружкой, жестко стучало въ соснахъ, царапало по корѣ, трещало, драло. И во всѣхъ этихъ шорохахъ и трескахъ стояло остро въ моихъ ушахъ, пылало въ моихъ глазахъ трепетное для меня слово — хрустѣвшая на чужомъ языкѣ — Киззіе. Когда я выбрался изъ смолы, пересталъ уже слышать трески, вздохнулъ свободнѣй, — огромный голубой автокаръ, съ полсотней мигнувшихъ пятенъ, окатилъ меня грохотомъ и жаромъ и залилъ волнами пыли. ВЕРЕСКЪ Утихла буря, и даль дотого прозрачна, что дымные Пиренеи видно. Сегодня, какъ-будто, праздникъ, — такое солнце! Весь