Vъѣzdъ vъ Parižъ

75 стыни? А голоса безмолвія подъ лунойі Яблочкомъ, въ страшной глыби, виситъ луна — круглая дырка въ синѣющую бездонность, въ пустую безконечность. А тутъ, на фіолетовой мертвенности песковъ,- воздушными, дымными костяками вытягиваются побитыя колонны, мертвыми зубьями колютъ небо, а ты сидишь на обломкѣ камня, и тѣни, вызванныя луной, прахомъ тысячелѣтій тебя накроютъ и вѣютъ тлѣньемъ. Но я отвлекся... Случилось это все же въ реальномъ мѣстѣ, а не въ поляхъ посмертныхъ,—ибо это не выдумка, и Овидій тутъ не при чемъ, — въ трехъ верстахъ отъ желѣзнодорожнаго полустанка „Пупырники", — имя самое разреальное, — у гнусненькаго болотца, на взъерошенной вырубкѣ, — на пенькахъ. Хоть и начало лѣта, но день съ прохладцей; солнце, будто, всего пугается, прячется въ облачкахъ, кутается отъ лихорадки въ вату, а эта грязная вата ползетъ по болотцу хмурью—и вотъ заплачетъ. Что можетъ быть тоскливѣй такого худосочнаго пейзажа: ржавая вымочина,. ольховые и осиновые пеньки, бородавки-кочки, бѣлоусъ сухой и шершавый, какая-то больничная горечь, болотная, съ сладенькимъ привкусомъ хлороформа и іодоформа, и ладана... и еще эти пиголицы сто-нутъ?! Какія могутъ родиться мысли? Вы угадали: покойники. И не совсѣмъ.Онѣ проходили вереницей, милыя тѣни прошлаго, приходили съ краевъ земли на чахлое русское болотце и рвали сердце. Тѣни, ибо изъ иного міра. Или я самъ былъ тѣнью?' Но почему же даже и тамъ, на какъ бы заумномъ мѣстѣ,, въ небытіи, но рядомъ съ дерюжнымъ мѣшкомъ съ бараниной, вдругъ — такая высокая матерія — о... человѣкѣ?Ужъ и не человѣкъ я былъ, а какъ бы невѣсомое, какъ бы #вещь въ себѣ", а мысль и пошла вертѣть: гдѣ человѣкъ? что — человѣкъ? И про „діогеновскій фонарь* вспомнилъ... И вдругъ полѣзло въ глаза — Европа, Луврьь конгрессы ученыхъ міра, великія достиженія, снѣговыя вершины разума... А рядомъ — бараниной отъ мѣшка несетъ! Погодите, — поймете. Тогда, съ пеньковъ-то, и про „истину, добро и красоту" вспомнилъ. А я, какъ вы зна-