Vъѣzdъ vъ Parižъ

76 ■ете, тоже какъ бы служитель красоты и гармоніи, а потому — и добра... и, какъ историкъ философіи; будто бы и служитель истины?! И вотъ, съ пеньковъ-то, вдругъ и осѣнило меня, словно черезъ духовный микроскопъ посмотрѣлъ... и позналъ. И рѣшилъ дерзкій вызовъ бросить судьбѣ и взять діогеновскій фонарь. Онъ, конечно, за тысячелѣтія поржавѣлъ, помятъ, но... другого пока не найдено. Теперь-то я понимаю, какъ смѣшно было со стороны на меня глядѣть, тамъ-то! Но глядѣть-то вѣдь было некому. Пиголицы однѣ... И вотъ, за отсутствіемъ иного живого существа, — и въ благодарность за „откровеніе", я клятву-то аннибалову той самой пиголицѣ и далъ! Со слезами далъ, въ зеленыхъ штанахъ-діагональ и въ пиджакѣ, какъ-будто чесучевомъ. Торжественно, помню, произнесъ: — „Слушай же хоть ты, пиголица несчастная, мою аннибалову клятву! Хоть и „тростникъ" я, но мыслящій! Наѣмся вотъ этой самой баранины душистой, заряжусь отъ фасоли фосфоромъ, зажгу вотъ этотъ фонарь по лбу себя,, помню, щелкнулъ, — и отыщу въ себѣ человѣка! Хоть ископаемаго, а сыщу! дерзну!!" Я тогда даже и засмѣялся предерзновенно, въ полный голосъ, — и испугался. Вѣдь сколько же лѣтъ я смѣха своего не слыхалъ и голоса! Мѣсто, правда, было глухое, какъ бы посмертное, и совсѣмъ никакого резонанса, на вырубкѣ! Какъ бы — въ вату! Но дерзновеніе показалъ. Пиголицы переполошились, такой-то стонъ подняли... — такъ непріятно стало. Впрочемъ, если бы даже и предсталъ вдругъ нѣкто, въ блестящей кожѣ, со скульями, и, пронизавъ мяснымъ взглядомъ, спросилъ, поджимая губы: — „А ч т о, собственно, обозначаетъ вашъ смѣхъ, товарищъ... и въ такомъ пустынномъ мѣстѣ...?!" —у меня имѣлся чудесный поводъ не только укрыться отъ зрячей кожи, но даже и укрѣпить реномэ! Я показалъ бы на свой мѣшокъ и съ радостной дрожью въ голосѣ разъяснилъ бы недоумѣніе: — „Отъ безмѣрнаго счастья, дорогой товарищъ!..