Vъѣzdъ vъ Parižъ

80 я могъ запутаться, и тогда... Очень я ненаходчивъ. Сказали только: — „А ужъ мы къ вамъ давно присматриваемся: не полковникъ ли ужъ какой? Можете теперь гулять въ вашихъ штанахъ спокойно“. И я сталъ гулять спокойно. Пиджакъ на мнѣ чесучевый, но стирали его послѣдній разъ въ іюнѣ семнадцатаго года, ко дню рожденія, и послѣднія зимы носилъ я его вмѣсто ночной рубашки, для теплоты. Стирать боялся: а ну — разлѣзется? А грязь... ну, въ насъ многое перестроилось. Я, напримѣръ, грязь стеклышкомъ съ рукъ соскабливалъ, -— мыла не было больше года. А когда жена моя померла отъ воспаленія легкихъ, я и ее не рискнулъ обмыть, а только вытеръ ибо въ комнатѣ было 4 градуса... мороза. Такъ вотъ. Я только что получилъ академическій... паекъ. Какое странное сочетаніе!.. Академическій дипломъ, академическій стиль, словарь, ну... мундиръ, наконецъ, академическій!.. Но — паекъ!? Пахнетъ рабочей казармой, негромъ... Шампанское — и сивуха! И все же, я не безъ радости, хотъ и ущемленной, получилъ этотъ академическій... знакъ культуры и, какъ муравей свое зернышко, волочилъ его къ себѣ на дачу. Небеса сіяли и меркли, радуясь за меня и хмурясь, встрѣчные мужики алчно косились на мой мѣшокъ, прикидывали, что бы такое въ немъ было, принюхивались и пріятно крутили носомъ: потягивало-таки академической баранинкой. И вотъ, я отдыхалъ на пенькѣ и предвкушалъ. Богъ мой! какія новыя радости мы познали! Помню, какъ задрожалъ я, увидѣвъ однажды стаканъ дымящагося какао и рядомъ, на снѣжномъ хлѣбѣ, голландскаго сыра ломтикъ! Какія краски!! Правда, я тогда три недѣли былъ какъ бы въ безвоздушномъ мѣстѣ, на грани посюсторонняго, и стаканъ этотъ мнѣ явился, какъ знакъ искушенія и нѣкоей побѣды страшнаго человѣка въ кожѣ, на красномъ столѣ, рядомъ съ бумагами, гдѣ слѣпой карандашъ могъ меня вычеркнуть изъ жизни. Я задрожалъ — и отъ омерзенія, и... — было и еще что-то, — отъ страстныхъ красокъ?