Bogomolьe

41 Хотьковѣ? — Горкинъ разсказывалъ. Онъ поднимаетъ меня подъ мышки, велитъ ширьше разинуть ротъ. Я хочу выплюнуть — и страшусь. — Глотай, глотай, дурачокъ . .. святое маслице .. .шепчетъ онъ. Я глотаю. И всѣ принимаютъ маслице. Домна Панферовна принимаетъ три ложечки, будто пьетъ чай съ вареньемъ, обсасываетъ ложечку, облизываетъ губы и чмокаетъ. И Анюта, какъ бабушка. — Еще бы принялъ, а? — говоритъ мнѣ Домна Панферовна и берется за ложечку, — животикъ лучше не заболитъ, а? Моленое, чистое, аѳо-нское, а?.. Больше я не хочу. И Горкинъ остерегаетъ: — Много-то на дорогу негодится, Домна Панферовна .. . кабы чего не вышло. Мы проходимъ Никольскую, въ холодкѣ. Лавки еще не отпирались, — сизыя ставни да рѣшетки. Изъ глухихъ, темноватыхъ переулковъ тянетъ на насъ прохладой, пахнетъ изюмомъ и мятнымъ пряникомъ; тамъ лабазы со всякой всячиной. Въ голубой башенкѣ — великомученикъ Пантелеймонъ. Заходимъ и принимаемъ маслице. Тянемся долго-долго, — и все Москва. Анюта просится на возокъ, кривитъ ножки, но Домна Панферовна ни-какъ: „взялась — и иди пѣшкомъ!" Входимъ подъ Сухареву Башню, гдѣ колдунъ-Брюсъ сидитъ, замуравленъ на вѣки-вѣчные. Идемъ Мѣщанской, — все-то сады, сады. Движутся богомольцы, тянутся и навстрѣчу намъ. Есть московскіе, какъ и мы; а больше дальніе, съ деревень: бурые армяки-сермяга, онучи, лапти, юбки изъ крашенины, въ клѣтку, платки, паневы, — шорохъ и шлепы ногъ. Тумбочки — деревянныя, травка у мостовой; лавчонки — съ сушеной воблой, съ чайниками, съ лаптями, съ кваскомъ и зеленымъ лукомъ, съ копчеными селедками на двери, съ жирною „астраханкой" въ кадкахъ. Ѳедя полощется въ разсолѣ, тянетъ важную, за пятакъ, и нюхаетъ — не духовнаго званія? Гор¬