Vъѣzdъ vъ Parižъ

102 сынишка, такъ называемый теперь „отвѣтственный работникъ". Вотъ этотъ-то экземпляръ и грозился „вышвырнуть мои потрохи!" Противно вспомнить. Конечно, я ни въ какой съ нимъ плоскости, и, здраво разсуждая, все это какъ бы ирраціональное... но гадливый стыдишка охватываетъ меня, какъ вспомнишь. Но и объ этомъ нужно, чтобы понять откровеніе, явленное мнѣ пиголицами. Сынъ дворника... Не въ этомъ дѣло, конечно, что сынъ дворника. А въ томъ, что это — трагически-пошлое, но — жизнь. До войны ему было лѣтъ двѣнадцать. Онъ былъ голенастъ, ушастъ, что-то и поросячье, и обезьянье, подъ носомъ всегда мокро, и болячки... Я его не могъ видѣть. Подъ его оболочкой чуялся человѣческій гнойничокъ. Мое чувство, должно быть, передалось ему. Почему я его замѣчалъ? Мы многое очень замѣчаемъ, только не вдумываемся, а просто — срываемъ съ житейскаго дневничка. Я замѣчалъ его! Просматривая атласы, внимая глазами гармоніи чистыхъ линій, я вспоминалъ Макарку, какофонію его линій! Это же — вотъ откуда. Онъ имѣлъ подлую привычку звониться въ парадное крыльцо и швырять костяными бабками въ дверь, назло. И поэтому всегда выбиралъ часъ, когда я дома и отдыхаю. Эти звонки и стуки меня взрывали, какъ иныхъпѣтушиный крикъ. Жена выговаривала дворнику, но это не помогало. Разъ даже я самъ захватилъ его на звонкѣ, и дворникъ при мнѣ нарвалъ ему уши. На другой день, выходя въ университетъ, я замѣтилъ на крыльцѣ—гадость. Онъ поджидалъ меня за угломъ, показалъ вздутую верхнюю губу, — у него было вытянутое, какъ у поросенка, рыльце, — и завизжалъ отъ радости. Я ему погрозилъ, а онъ высунулъ мнѣ языкъ. Конечно, дикое сочетаніе: я — и жалкій уродъ-ребенокъ, человѣчески-незадавшееся, дегенератъ. Но вдумайтесь — и увидите: очень похожее — во всемъ нашемъ.