Vъѣzdъ vъ Parižъ

107 круговымъ полетомъ, за переливами черно-зелено-синяго на ихъ крыльяхъ, какъ вытянуты назадъ голенастыя ихъ лапки. Что-то было усмѣшливое въ косичкахъ на ихъ головкахъ, верткое. Отъ ихъ вскриковъ невеселый пейзажъ казался совсѣмъ унылымъ. Ясный и мягкій день — было начало іюня — замутился, задумался, засвѣжѣлъ. За какой-нибудь часъ, — а я чувстовалъ страшную разбитость и все сидѣлъ, — все измѣнилось рѣзко: вѣтерокъ шелестѣлъ сухимъ бѣлоусомъ, пеньки посѣрѣли, мхи померкли подъ гобеленъ, тощія рѣдкія осинки побѣлѣли и стали шептать тревожно, и даже земляничка у моихъ ногъ погасла. Пейзажъ потерялъ послѣднюю кровь свою и сталъ подводный. Я представилъ себѣ еще четыре версты такой дороги, мою дыру безъ оконъ, куда я для чего-то тащу мѣшокъ, отъ котораго дурно пахнетъ... Вспомнилъ, какъ баба Марья будетъ совать въ обмѣнъ гнилую картошку, выпрашивать дѣтямъ кусочекъ сахарку и жалобиться на долю: — „Господамъ всегда уваженіе... и говядинки, и сахарку надавали вонъ, а мы что!..и Вспомнилъ, что сегодня непремѣнно заявится бывшій мой караульщикъ старикъ Михайла и будетъ томить душу: будетъ, какъ бы въ укоръ мнѣ, разсказывать, какъ сладко, бывало, ему у меня жилось,— „пироги, почесть, каждый день/ — а теперь такъ подѣлали господишки, чтобы опять крѣпостныя права были... — „понятно, голоштанные, а не какъ ваша милость../ — и будетъ сидѣть и плакаться, пока я не дамъ ему мучки и табачку. А на прощанье скажетъ: — „Гробъ и гробъ... всему сословію теперь гробъ/ А потомъ соловьи, безсонныя ночи, пустые дни. Не хотѣлось сниматься, двигаться. Меня усыпляли уныло-тревожные вскрики птицъ. Что ихъ такъ безпокоило? Онѣ взлетали, вскрикивали пронзительно-жалобно, припадали къ землѣ и уносились. И вотъ, слѣдя за черными точками ихъ полета, я вдругъ захотѣлъ — за нимиі Если бы обернуться пиголицей, какъ въ метаморфозахъ Овидія... — летѣть, летѣть!.. И я принялся мечтать.