Vъѣzdъ vъ Parižъ

119 охрану подкладокъ и воротниковъ, долбленыхъ палокъ, просверленныхъ каблуковъ, „американскихъ4* подошвъ» двуднищевыхъ чемодановъ и слюнявыхъ „сейфовъ“, за зыбкими стѣнками укрывающихъ золотые, готовые провалиться въ брюхо. Я постигъ условныя слова-знаки, темныя чайныя на углахъ, тупички въ скверзхъ, забытые уголки оплаканныхъ часовенъ, кривыя, шаткія лѣстницы къ скупщикамъ и замшевые мѣшочки, насыпанные каратами. Нюхомъ бродящаго у западни звѣря, закрутившейся до отказа волей я нащупалъ людей, до смерти дерзкихъ, которые знаютъ пути и могутъ поднять шлагбаумъ... Я узналъ, что въ облавной сѣти, гдѣ бьются тупоглазые караси и жоромъ играютъ щуки, есть дырки, прогрызенныя щурятами. И я рѣшилъ — проскочить. Я готовился, храня тайну. Пиголицы однѣ лишь знали. Въ концѣ августа я простился. съ дачей. Въ дырьяокна я поклонился далямъ — золотымъ рощамъ, пустымъ полямъ. Постоялъ на балконѣ вышки, слушая шопотъ прошлаго, снялъ забытую въ пустотѣ икону... Я подарилъ Михайлѣ хорошую лопату — добывать клады, а бабѣ Марьѣ разбитое корыто, — послѣднее, что осталось, — послалъ прощальный привѣтъ оврагамъ, гдѣ было красно и пусто,соловьи уже улетѣли, — и переѣхалъ въ городъ, гдѣ были „дыркии. Съ дорогими подошвами на пробитыхъ буцахъ, съ драгоцѣнной палкой, — надъ ней я долго трудился, и ни одинъ досмотрщикъ не отыскалъ бы на ней ни знака, и не настукалъ звука, — я вышелъ налегкѣ, на зорькѣ, съ корзинкой, собирать рыжики... И тутъ, съ пенька на пенекъ, отъ болотца къ болотцу, я разыскалъ опорные пункты — лѣсовыя избушки, рыбачьи шалаши па глазу у стражи... — и вытверженная карта развернулась передо мною тропками и путями, болотами и лѣсами, ночами тревогъ и душевной мути... Я сталъ свободнымъ.